«Я люблю все, что течет», - сказал великий слепой Мильтон нашего времени. Я думал о нем сегодня утром, когда проснулся с громким радостным воплем; я думал о его реках и деревьях и обо всем том ночном мире, который он исследовал. Да, сказал я себе, я тоже люблю все, что течет: реки, сточные канавы, лаву, сперму, кровь, желчь, слова, фразы. Я люблю воды, льющиеся из плодного пузыря. Я люблю почки с их камнями, песком и прочими удовольствиями; люблю обжигающую струю мочи и бесконечно текущий триппер; люблю слова, выкрикнутые в истерике, и фразы, которые текут, точно дизентерия, и отражают все больные образы души; я люблю великие реки, такие, как Амазонка и Ориноко, по которым безумцы вроде Мораважина плывут сквозь мечту и легенду в открытой лодке и тонут в слепом устье. Я люблю все, что течет, - даже менструальную кровь, вымывающую бесплодное семя. Я люблю рукописи, которые текут, независимо от их содержания - священного, эзотерического, извращенного, многообразного или одностороннего. Я люблю все, что течет, все, что заключат в себе время и преображение, что возвращает нас к началу, которое никогда не кончается: неистовство пророков, непристойность, в которой торжествует экстаз, мудрость фанатика, священника с его резиновой литанией, похабные слова шлюхи, плевок, который уносит сточная вода, материнское молоко и горький мед матки - все, что течет, тает, растворяется или растворяет; я люблю весь этот гной и грязь, текущие, очищающиеся и забывающие свою природу на этом длинном пути к смерти и разложению. Мое желание плыть беспредельно - плыть и плыть, соединившись со временем, смешав великий образ потустороннего с сегодняшним днем. Дурацкое, самоубийственное желание, остановленное запором слов и параличам мысли.
Text: Henry Miller

ЖЕЛТЫЙ ТУМАН

Имидж как позитивная форма коррозии личности

Dedicated to: Максим Волков, Алексей Райнин, Владимир Лелеков, Леонид Плоткин, Сергей Селюнин, Алиса Лебедь-Бяльская, Владимир Анчевский, Сергей Ребров, Василий Стабуров, Глеб Гусейнов, Алексей Куров, Рая Котпяр, Антон Марчук.

performed by Сергей Гурьев

И со слезами на глазах пусть он попросит нас о танце, а я спою песнь к его танцу: песнь пляски и насмешки над духом тяжести, моим всевышним, всесильнейшим демоном, о котором говорят, что он «владыка мира».

Пишут.

Хотя писать толком уже не о чем.

В эти две строчки довольно плотно укладывается вся сегодняшняя ситуация с художественной критикой в России. Да и не только с ней. Куда ни ляжет взгляд, везде творится одно: артисты, живописцы, поэты словно повымерли - старые уже не те, новые тоже не те - зато пышным цветом расцвели различные структуры, их окружающие.

Живописи нет - галереи цветут и пахнут. Когда живопись еще была, в стране имелась одна-единственная Gruzinka's Art Gallery(?), да и то сдохла еще при жизни живописи. Словно конец оной породил некий выброс энергии, которая сконденсировалась в галереи.

Чем меньше на Руси рождается эпохальных рок-художников, тем больше плодится фирм грамзаписи, рок-клубов и продюсерских контор.

Творчество продано, остался один дизайн. Алтарь размазан по стенам храма.

Помнится: царила зыбкая, словно призрак, духовная жизнь в этой стране, погруженной в свинцовый сон. Полунищая интеллигенция катала полураздетых балерин на бежевых такси с шашечками, пила двухрублевые вина. Ксерили Шопенгауэра, ждали, что нового снимет Иоселиани. Играли в шахматы, настольный хоккей. По радио пел Георг Отс. Нациями Северного Кавказа голову себе никто не забивал.

И вот, страна проснулась - и духовная жизнь растаяла вместе со сном (как сон).

Куда она делась, отчасти даже видно. Она материализовалась. О те же тексты Флоренского сегодня может потереться каждая свинья. Дмитрий Александрович Пригов в каждом доме - как газ, отопление, средние волны. Из мечты духовная жизнь превратилась в реальность, и теперь поэтичная русская нация при встрече с ней справедливо зажимает нос.

Но в него ею тычут, и приходится как-то реагировать. Время творчества для России закончилось, наступило время восприятия.

Более научно выражаясь, кончилось время контекста вне контекста, наступило время контекста без текста.

Ранее, повторимся, царил яркий вялый, задумчивый мрак. Со стороны на себя толком никто не смотрел - да и не хотел смотреть, что вполне понятно. Русский человек ел довольно сносную колбасу и неторопливо изобретал велосипед своей личности, личного творчества. Понятие денег глазами сегодняшнего дня носило довольно условный характер. Многочисленные ошибки жизни и ленивые гэбисты за углом глаз особо не резали. Если куда и вызывали, то разговаривали, как правило, с живым душевным участием. До тюрьмы дело доходило далеко не всегда.

Короче говоря, «рыба в Каме была».

Затем включили софиты, и все принялись друг на друга пялиться. «Все вышли на сцену, и в зале никого не осталось». На выходе человек просто стал заканчиваться объективом. Остальные с ужасом обнаружили объектив на месте мироздания. Каждый ничтожный панк оказался окружен как минимум дюжиной телекамер.

У любого ублюдка появился доступ к массе средств массовой информации. Им нужны голоса нищих.

Рок-тусовка под лупой «бетокама» - зрелище к слову, горькое. Камера, вобравшая в себе смертоносную энергию взгляда, возведенного в лютую степень субъекта, неизбежно разрушает астральный слой. Нужен зрелый механизм саморегуляции, чтобы опустить встречную рамочку и выстроить за ней for a camera сфокусированную мозаику осколков своей субстанции. В его отсутствие мы наблюдаем правду о воздействии телеобъектива на среднего человека конгломераты рож, леса металлических коз. Искажение лика, потеря адекватности, канализация беса. Василию Белову было от чего креститься и вспоминать всех святых. Артур Шопенгауэр (1788) - самый склочный Философ в мировой истории. Неврастеник, драчун, женоненавистник. Предшественник ряда концепций глубинной психологии.
«...всякий раз, как в нас появляется веселость, мы должны всячески идти ей навстречу; она не может появиться не вовремя; между тем мы часто еще колеблемся, открыть ли ей путь; желаем предварительно выяснить, имеем ли мы достаточный повод быть довольными. Иногда это происходит их опасения, чтобы веселье не помешало нашим серьезным размышлениям и важным заботам; однако, что нам могут дать эти серьезные занятия - это еще большой вопрос, тогда как веселость приносит нам непосредственную, прямую выгоду. Только она является наличной монетой счастья; все другое - кредитные билеты. Непосредственно давая нам счастье в настоящем, она является высшим благом для существ, действительность коих осуществляется в неделимом настоящем между двумя бесконечностями времени».

Пригов, Д.А. (1940) - разрушитель классической традиции русской литературы Член Союзов художников и писателей, а также российского пен-клуба. Глумлив носит очки.
«Первые произведения концептуального искусства были восприняты русским культурным сознанием не как искусство, а как насмешка, анекдот - поскольку это сознание не привыкло рефлектировать по поводу самое себя. Русская культура представляла себя абсолютно иной, и свое отражение в зеркале она не очень узнала. И когда ей стали показывать: это ты! - она не захотела себя признать прежде всего потому, что она - культура принципиально серьезная, зверино серьезная. Потому, когда ей представили ее же в качестве некоего персонажа, ей оказалось проще признать концептуализм как нечто бредовое и вообще не относящееся к сфере культуры. Однако, в последнее время наш менталитет вполне освоился с этой стилистикой. И теперь, когда читаешь, уже не надо объяснять, что ты читаешь. Что это не это, а то».

Строго говоря, порядком подгадили и отдельные детали. К примеру, экспансия неонового света Мечтательно-тусклые желтовато-мотыльковые фонари стали вытесняться чудовищно яркими мертвенно-белыми. Ночной асфальт стал сиять как операционный стол. Соловьи в лесопарках петь как-то сразу перестали. Старый добрый пьяный рабочий с ножом ушел в прошлое - и сегодня вас зарежет подтянутый иноверец со вьющимся клоком черных волос из левой ноздри.

Уличный мусор тоже был более доверчив и даже романтичен, имея лейтмотивом, соответственно, обертки от мороженого Мосхладокомбината №8 и лермонтовские почки папирос «Казбек». Омерзительные среднеевропейские пивные банки на тротуарах никто не давил. Шоколад ели, во-первых, русский, а во-вторых, дома. В основе дизайна оберток здесь лежали, кстати, не гнусно-змеиные иноземные логотипы, а медведи и, реже белочки.

Обезличенный секс, наконец (как и квазирекламные джинглы) в эфире не фигурировал, а посмертно любимая женщина А.Пугачевой Л.Клемент с неподдельной теплотой воспевала «остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озер». Путь к половому акту был более тернист, но и более лиричен. В частности, с девушками, мучительно скрывая хвосты белесых икр под кургузыми брюками (встречался кримплен), катались на речных трамваях В Москве-реке вода казалась еще не темно-бежевой, а относительно сине-зеленой.

Все эти неброские элементы так или иначе создавали достаточно неприхотливое эмоциональное пространство и незримыми штришками формировали подсознание недавнего (казалось бы) homo soveticus'a. Жизнь в итоге получалась, конечно, неяркая и не шибко пластичная, но довольно сказочная, полная нежных атавизмов затянувшегося детства. Новый Год, скажем, у любого интеллигентного человека оставлял чувство праздника - это помнят все. Перестал он его оставлять, заметно опережая события, где-то после «Олимпиады-80».

Советский Союз 70-х годов, в общем, являл собой своего рода теплицу - если не рай - в особенности для тихих и слабых людей без особых амбиций. В том, что к претенциозным субъектом, не чуждым свободомыслия, он относился довольно хмуро, тоже были свои плюсы. Во-первых, оплеухи гордыне - вкупе с подчеркнутым почтением к убогим калекам - вполне плавно вписывались в классическую христианскую традицию. Во-вторых, если кто и начинал переть зубром но стену социального непонимания, то преуспевали в этом процессе только совсем уж подлинные зубры - причем последние еще и классно закалялись по ходу дела. Но то зубры - мосек душили довольно оперативно. Ныне от многомиллионного лая мосек передохли последние слоны, для формирования зубров же условия далеки от оптимальных.

С гуся, короче, мы имели зачарованную страну - пусть даже усилиями злых троллей тайной полиции. Теперь, когда «добрый дядя» чары снял, мы получили страну разочарованную.

Метафизически застылое пространство брежневских лет гасило индивидуальность, но создавало уникальные условия для развития личности. Андрей Белый здесь выл бы белугой, зато Репин бы уж не пропал. Идеология «всего лишь» создавало жесткую окантовку, эдакую раму для широкого полотна весьма принципиального существования. Понятия верности и ответственности пустыми отнюдь не казались.

От человека ждали Поступков - пусть в быту, но мужских и достойных. Люди с душой и любовью растили детей. Человек, имеющий пресловутые Принципы, в сущности, мало чем рисковал: жизнь была устойчивой, предсказуемой - и такого, чтобы назавтра она вдруг мгновенно изменилась так, что вчерашние убеждения наглухо не годятся, практически не бывало. Морально-этическую мобильность из русской нации ситуация в целом не выдаивала.

Личности в эпоху Позиций и Нравственных Выборов везло еще и в том, что на нее крайне активно работал имидж. Общеизвестно, что любой человек постоянно существует как минимум в двух инкарнациях - какой он есть на самом деле и каким он преподносит себя обществу. Здесь можно вспомнить хотя бы незабвенный «Ключ» Марка Алданова. Диссидентский кодекс чести заповедных лет предполагал определенные принципиальные позы, и имидж счастливым образом подсасывал здесь под себя дряблую личность, докачивая недостающую доблесть насосом гражданской истерики. Но глазах рождались поистине волшебные люди, в дальнейшем закономерно обросшие подлинным эпосом, достойным легенд и мифов Древней Греции.

В нынешнее «бурное, динамичное время» имидж изначально раскинул вокруг личности невидимый невод абсолютно иного контекста. Столкнувшись с ситуацией вакханалии восприятии, он видит новую сверхзадачу в самоценном преумножении рейтинга своего носителя.Человек, сталкиваясь с необходимостью оценочных суждений, начинает прикидывать возможные ответы, максимально повышающие его репутацию в глазах человечество. Под Зодиаком все изменилось. Вопли о муках инакомыслящих уже не котируются. Водоворот бытия породил яркий жизненный фон, перекрыть который адептам ответственности, привыкшим к ровному свечению в полумраке, оказалось малодоступно. Массы устали от благонадежной серости и полюбили ослепительных подонков.

Подвижный имидж бабочкой порхает по обретенному пространству легкомысленной свободы, оставляя неповоротливую личность вязнуть в зыбучих песках пассеизма. Обездоленная личность, стараясь по привычке честно смотреть в лицо реальности и приводить все свои аспекты к общему знаменателю, с неизбежным ужасом наблюдает навалившийся калейдоскоп апокалиптических картин мироздания. «И пальцы, корчась, тянутся к курку». На уровне же имиджа человек спокойно продолжает чередовать выгодные маски, прикидывая, что в данный момент круче: похлопать по плечу Достоевского (Бурбулиса, любовницу, стиль «рэггей») или же полить грязью. И уже сегодня можно смело констатировать, что в большинстве случаев современному человеку в общем-то все равно, что он по тому или иному поводу думает на самом деле. Марк Алданов (1886) - писатель, обогатил заветы «золотого века» специфичными представлениями о трансформации личности под действием тоталитарной идеократии.
«Я говорил о двух мирах, существующих в душе большинства людей. Из ученого педантизма и для удобства изложения я обозначил их буквами. Мир А есть мир видимый, наигранный; мир В более скрытый и хотя бы поэтому более подлинный. ...Впрочем, не берусь утверждать, какой мир подлинный, какой призрачный. Симуляция, длящаяся годами, почти заменяет действительность, уже почти от нее не отличается. Опытный зритель понимает смысл пьесы, угадывает ее развязку, режиссер видит артистов без грима, но для актера привычка делает главной реальностью сцену. Д если б актер играл каждый день одну и ту же роль, то для него жизнь перестала бы совсем быть реальной. Таков и он: «страстный борец за права и достоинство человека», а по сути настоящий крепостник, деспот, интриган и полумерзавец». Ельцин, Борис Николаевич (1931) - суровый отчим русской демократии, «пролетарский император». Соматический символ имперсонализации. Спит 3,5 часа в сутки.
«Все помнят трагикомическую историю, когда, приехав на ВАЗ - Тольятти, Горбачев объявил о том, что в ближайшее время нам надо стать законодателями моды в автомобилестроении. Газеты, телевидение тут же, как всегда, подхватили этот взывающий к новым свершениям лозунг. А специалисты в то же время не шали, куда девать глаза от стыда и ужаса. Автомобиль - это же не просто железо с мотором, это сложнейшая цепочка взаимоотношений проектной, инженерной, производственной культур, это дороги, сервисное обслуживание и т.д. Убери из этой цепочки хотя бы одно звено, и все развалится... Но нет, у нас принято любую, даже самую откровенную бессмыслицу с помощью прекрасно функционирующего пропагандистского аппарата выдавать за вершину человеческой мысли, прозорливости, мудрости».

Это может означать только одно: личность исчезла.

Картина складывается очень веселая.

Проханов и Третьяков едут дружным тандемом по США, вылезают на свансцены. Один говорит: «Это 6». Другой: «Нет, это 9». Бурные, продолжительные аплодисменты. Каждый молится на «врага»: поехали вместе - и сколько сразу впечатлений! Сколько внимания! Сколько jovial cashcraw from Bank of America! *

Когда видишь на, как правило, совсем уже не голубом экране бобровое лицо текущего русского президента, заранее ясно, что он может сказать только одно - то, что предполагает ситуация. Ситуация менялась, понятно, столько раз, что если более тонко, нежели в мракобесных кругах, подобрать то, что он в разное время неизбежно говорил, впечатление получится просто клиническое. А ведь это лицо страны - и это более, чем символично (не в плане бобров, разумеется).

Дело здесь в том, что для того, чтобы хотя бы задуматься о своем действительном отношении к чему бы то ни было, у человека просто нет уже стимула. Разве что спортивный интерес. Интенция сознания абсолютно другая: что сейчас нужно сказать.

Передовые рубежи интеллекта в этом направлении порождают сознательно-авангардные мутации мироощущений. Сионисту становится скучно быть сионистом, и он объявляет себя антисемитом. Шум, море интервью, ругань, победный рев. Бывшего сиониста уже тошнит ото всех сионистов и антисемитов мира, но голодная смерть и забвение характер угрозы для него теряют навечно.

Говорить можно вообще все, что угодно. Чем абсурднее и скандальнее, тем скорее услышат.

Но более характерен все же классический случай, не предполагающий «смену пола». Крупному анархистскому культуртрегеру предлагают устроить в одном из его клубов концерт фашистской рок-группы. Он не хочет. - Что ты имеешь против фашистов? - Да ничего. Вообще давно уже нет никакого анархизма и никакого фашизма. Есть определенные каноны действий, которые нужно блюсти, чтобы структуры самовоспроизводились. А структуры, молодой человек, получают финансовую поддержку соответствующих фондов.

Группа нормальных русских баб замыслила издать альманах художественной критики. Средств для этого им не хватает. Альманах приходится объявить феминистским, и мужененавистнические силы западного мира моментально решают все проблемы. О том, что по сути они, в общем, не феминистки, русским бабам никакого смысла помнить нет. Но в глубине души они это все-таки помнят, так что данный случай - не самый криминальный. Это - голая плоть ситуации.

Нужно сразу оговориться, что в действиях героев вышеозначенных положений трезвый взгляд не найдет ничего недостойного. Происходит вполне нормальная защитная реакция мыслящей субстанции на оперативную смену устойчивой картины мира агрессивно-мобильной. Стратегия жизни неизбежно растворяется в тактике. Русский тип сознания, предполагающий беспочвенное увязывание всех мельчайших нюансов бытия в тотальный ковер миропонимания, оказавшись бесповоротно неуклюж, претерпел крах. Личность превратилась в балласт. Это, конечно, не игрушки: вместе с ней разрушается весьма серьезный субстрат, традиционно понимаемый как Божественная Сущность человека - все дело, связанные со «священной уникальностью» и прочие высокие телеги, нашедшие в России свой последний оплот. Патриотический невроз здесь вполне понятен и оправдан. Вместе с тем, на этом благородном полюсе возможен лишь именно невроз - предвыборные заверения «партии имиджа» выглядят куда более соблазнительно. В перспективе там, к примеру, сулят стиль.

Разрушение личности вообще началось, как известно, с концептуализма - а добивал жертву неуемных стилистических страстей постмодерн. «Близнецы-братья» лезли из кожи вон, провоцируя свободное брожение формы и содержания по соседним орбитам. Неустойчивый паритет оказался без труда расшатан. Брожение плавно перешло в танец, танец - в самбо, и духовную субстанцию быстро припечатали к полу.

Герой фильма Марко Феррери «История обыкновенного безумия» больше всего стиля находил у кошек. «Лучше делать скучную вещь со стилем, чем опасную вещь без стиля... Сделать опасную вещь со стилем - это то, что я называю искусством. Когда Хемингуэй прострелил себе башку из ружья, это было сделано со стилем... Даже в тюрьме я больше встречал людей со стилем, чем вне ее». Стиль здесь - чистая кристаллизация формы явления, а, с позволения сказать, «добро» оказалось бы атавизмом, неким некрасивым боковым отростком, нарушающим гармонию композиции.

Верно и обратное: недаром уже Иоанн Златоуст казался излишне сладкоголосым. К душе стиль вообще почти не пристегивается - что, кстати, нередко вызывает трагические любовные коллизии. Елена Селина (1959) - искусствовед, куратор, страстная женщина. Участница русскоязычного спецвыпуска американского феминистского журнала «heresies».
«Специфика местного феминизма не столько в желании доминировать, сколько в стремлении сотрудничать, что, возможно, связано с русской патриархальной традицией, согласно которой женщине было определено четкое место во внутренней семейной иерархии. Феминистский запал 20-30-х годов, с последующей идеологической работой в направлении уравнивания мужского и женского не столько привели к гипотетическому освобождению женщины, сколько погрузили ее в глубокую бездну ежедневно подавляемого «Я». К традиционной, генетически обусловленной доминанте патриархального стиля русской жизни добавилось давление социума, провоцирующего ее на активную самостоятельную деятельность, что породило внутренний конфликт между национальной органикой и навязываемой идеологией». Автор (1961). Видит в себе относительно усредненный пример процессов, происходящих ныне в квазимаргинальных кругах. Преуспел в вербальной казуистике.
«Все это - просто корректировка личного мифа. Мне говорят иногда: что ж ты, пишешь одно, говоришь другое, далаешь третье. Но ведь это немногие замечают.»

Коммерциализация - динамика средств -стилизация пространства через локальную сытость. Голодный московский зоопарк продает половину зверей (включая единственного льва) - и вместо предсмертной вибрации воняющих шкур счастливого посетителя на входе встречает пара лоснящихся, оплывших на валютном корму леопардов.

Последним писком моды закономерно становится стиль восприятия. Замкнутые, субстанционально перенасыщенные явления типа Битова и Тарковского перестали вызывать эмоциональное соучастие. В топе мелодрамы и вестерны - структуры, изобилующие дырами и пустотами, в которых spectator легко способен расположиться - и стать равноправной частью общей картины. Эстрадный абсурдизм орошает заросли циничных ракурсов, «младший лейтенант бередит сердца». Психоанализ нелишне проработать призраком советской сатиры, и тогда к рампе псевдонауки выбегут пасынки перцептивной селекции - Вытесникин и Фрустрашкин.

Помимо стиля, в актив имиджа следует занести косвенное жизнеутверждение. Надо ли утверждать такую жизнь?! - взвоет какой-нибудь Савонарола. Безусловно, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы увидеть в Курском вокзале Москвы кошмарную картину из откровений св. Иоанна, но гневно-отчаянные крики но эту тему современному человеку уже не помогут. Современному человеку более дорог будет способ увидеть в Курском вокзале нечто нейтральное.

Бесстрастным имидж предложил бы здесь позу демонстративно-оптимистичной жизнестойкости. Дескать, «да, блядь, ну и местечко!». Рядом с «видеть не могу эти жуткие вокзалы» первая реакция закономерно выглядит более мудрой и энергоносной, хотя явно менее чувствительна к человеческим страданиям.

Веселое равнодушие куда больше кладет на алтарь жизненного тонуса, нежели трагическое сочувствие. Это надо запомнить всем. Здесь зарыты все собаки мира.

Ярчайшим, самым символичным примером подобного плана фасада сегодняшнего дня можно считать поистине макиавеллистски активно расширяющую ныне свой референтный круг газету «Moscow member of the Young Communist League» (sic! абы не произносить обрыдшую мантру). Архиоптимистичный подвал ее первой полосы всегда готов скосить ценителя каскадом бодрых заголовков, нередко достойных пера Ионеско в степени Д.«Х.» Ювачева (если не Олега Григорьева):

НАД МОСКВИЧАМИ НАВИСЛА УГРОЗА ИМПОТЕНЦИИ
ПЫТАЛСЯ ПРОВЕРНУТЬ ТЕСТЯ ЧЕРЕЗ МЯСОРУБКУ
УПОЛЗ ОПОХМЕЛЯТЬСЯ В ТОННЕЛЬ
ДОЛГО БУДУТ СНИТЬСЯ МНЕ ВО СНЕ
ТЕ ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА НА СОСНЕ

Последний headline (увы, цитата) анонсировал случай с расчлененкой под Химками: голову так и не нашли, не говоря о глазах. Вот куда ушли символы русских mass-media от «снящейся Карелии».

Венцом этой в меру латентной черствости как залога жизнелюбия, стойко противостоящего горестям бытия, стола заметка (в том же органе) о смерти хорошего человека Л.Н.Гумилева, емко озаглавленная «На кладбище места хватит всем». Имидж здесь легко обозначить известным клише «добродушно оскалился и приподнял шляпу». Выплыв из свинцового тумана, Россия благополучно погрузилась в желтый.

Let's reiterate: ничего тут зазорного нет. Это - самый бравый способ бегства от эскепизма. Разве что в нем могло бы быть больше вкуса, но подобные субструкции вызревают не сразу.

Естественно, сначала на смену стоическим кормильцам семьи пришла неизбежная антитеза в лице веселых убийц. Теперь все с нетерпением ждут явления заветного синтеза. Может быть, у правнуков светочей «дикого капитализма» будет человеческое лицо?

Как говорится, «мы верим: он наступит». И он обязательно наступит. Пусть даже хрустнет под его пластичной подошвой пресловутая Божественная Сущность человека.

Как учил нас Генри Миллер, живая жизнь с ее гноем и разложением стоит выше остановки жизни, бегства от нее. Об этом неоднократно говорилось. «Молодое поколение выбирает гной». Механизм адаптации жизнь определяет сама, и не нам ее судить. Человечество не должны пугать драматические потери на этом пути, которые, как нетрудно заметить, неизбежны.

Мы их видим и не боимся. Хотя маски на глазах доедают наши лица.

Истина тает, как грязный снег.