Патагномичного плана молодой человек на фото слева не связан ни с анималистической мультипликацией, ни с сокровищами бельгийских королей. Это обычный юный герой, квазисоциальные приключения которого являют собой характерные штрихи сегодняшнего дня. Не педалируя их самоценность, мы видим в нижеследующем цикле хороший повод для опыта формальной работы с дремучей драматургией житейской семиотики.
Говаривают, что годы своей молодости Глеб Якунин провел, играя на саксофоне по столичным ресторанам и кабакам. Узнав об этом, юная журналистка Татьяна Малкина, знакомая миллионам наших соотечественников по первой и, к счастью, последней пресс-конференции гкчп, как бы невзначай поинтересовалась, шаркнув ножкой, у святого отца. «Скажите! Различны ли между собой сопрано- и контрабас-саксофоны, ежели говорить о технике игры на них?»
«Аппликатура одинаковая», - ответил Якунин.
Года два назад журфак МГУ по просьбе Московской Патриархии учредил курс т.н. церковной журналистки. Первую лекцию приехал читать митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим. Сверкая в ленинской аудитории седовласой бородой, владыко монотонным, как шуршание опавшей сентябрьской листвы, голосом повествовал собравшимся о либерализме семинарий и их роли в духовном возрождении страны, начинающем свой отсчет в апреле 1985 года. Полтора часа подобного занудства Питирим завершил пожеланием услышать от студенчества вопросы. Желающий нашелся один, да и тот - первокурсник, без реверансов попросивший владыку прокомментировать ряд сообщений, приводимых в своих публикациях видным питиримоборцем Михаилом Поздняевым Священный старец явно не понял, что имеет дело с малолеткой и первым делом выдвинул следующую пропозицию, журналисты - самый мрущий народ после шахтеров. Спровоцировавший сию тираду пострел не стал развивать скандал, а посему риторический вопрос. «Уж не на мое ли здоровье вы намекаете?» - оставил при себе Питирима же понесло, скучнющую проповедь об обязанности журналиста следить за собственной речью, владыко завершил следующим анекдотом. «На одну международную конференцию приехало известное духовное лицо (не стану называть его имени). Спускается этот человек по трапу самолета, - а дело происходило в Соединенных Штатах, - и вот, подбегает к нему такой же проныра-журналист, и спрашивает. «Как вы относитесь к публичным домам Нью-Йорка?» А наш земляк - бедолага - не успел плосле полета отдохнуть, растерялся, и как-то невпопад ответил. «А где ж такие есть?» И вот, - завершил свое выступление Питирим, - на первой полосе следующего номера газеты большими буквами было напечатано. Первое, что спросило такое-то духовное лицо у нашего корреспондента - это есть ли публичные дома в Нью-Йорке!
Говаривают, что на вопрос. «Как можно на вас выйти для интервью?» - Питирим отвечает. «Только с вилами!» Приговский голос я впервые услышал на волнах ВВС. И через несколько дней поволочился на какую-то его выставку.
Заехал со знакомыми на окраину города, отыскал одноэтажную пристройку, в каковой были представлены приговские инсталляции. Пока мои спутницы расплачивались за вход, я остановил прогуливавшегося рядом человечка - с бородкой клинышком, плешью на макушке и Горбачевым на балахоне. Сказал ему, что готов приобрести за наличные какие-нибудь приговские тексты, вот только не знаю, к кому бы с этой готовностью обратиться. Мой невольный собеседник выказал некую заинтересованность услышанным, и в свою очередь переспросил «Как вы сказали, - «приговские тексты»? А кто такой этот «Пригов»?»
Я рассказал все об услышанной по ВВС передаче и ее персонажах.
- Ага-ага - с пониманием отозвался мой новый знакомец. - Видите ли, в некотором роде, Пригов - это я.
Спустя года три, уже после того, как моя беседа с Дмитрием Александровичем была опубликована журналом «Родник», я в очередной - легко высчитываемый раз оказался у Пригова в гостях. В уютной, и потому дважды грабленой квартире на Волгина. Далее я собирался отправиться на вечеринку, и нес подмышкой завернутую в самодельный кожаный чехол гитару. Проникнув в квартиру, я прислонил эту непрезентабельную конструкцию к дверному косяку, и объяснил Пригову о своем намерении побывать на вечеринке. «А это в чехле, - переспросил Дмитрий Александрович, - раскладная постель?»
- Зачем же мне на вечеринке раскладная постель?
- Переночевать
Как-то раз я очутился, будучи корреспондентом захудалой «Российской газеты», в гостях у Юрия Айзеншписа. Знаменитый импрессарио, видимо, пресытившись постоянными расспросами о группе «Кино», решил сменить тему нашей беседы, и, спросив: «Мускулы-то у тебя есть?» - потрогал мои плечи, после чего, играючи, попытался уцепиться за пах. «А здесь?» Я производил впечатление явно неспортивного субъекта, поэтому Юрий Шмилиевич пожелал мне набираться сил.
После этого я понял, что в мире музыкального бизнеса Айзеншписа выручает не только тонкий слух, но и хорошая спортивная подготовка.
Года два назад я попал на одну вечеринку, приуроченную к приезду в Москву Светланы Беляевой-Конеген. Из потока застольных разговоров я запомнил лишь назойливо повторявшийся гостьей фразеологизм «Каневская, ебаная в рот».
В какой-то момент Конеген упомянула Пригова, сказав, что в дни их совместного пребывания в Германии он перетряхивал всю приходившую на ее имя почту. Сидевший подле пятнадцатилетний мальчуган спросил. «А разве Пригов не женат?» Присутствовавшие, включая гостью, долго не могли успокоить свой хохот.
За что журналисты любят Стаса Намина? Он, пожалуй, единственный человек, способный сказать: «Дорогой мой, ну что вы спрашиваете хуйню?!»
Тушинские «Монстры рока» я посетил по аккредитации. После выступления группы «Металлика» ее вокалист Джеймс Хетфилд, похожий благодаря рыжей гриве и пышным усам на американского коккер-спаниеля, написал автограф для моей подружки. Из-под его пера буквы выходили бокастые, с несходящимися дугами. Поэтому я, завидев уже написанное «ТО НАСТЯ FROM JAMES», с «ТО», чрезвычайно похожим на «TV», пояснил. «This is not the name of TV programm, but my girl-friend's name.»
Как это ни странно, меня поняли.
Илья Смирнов - участник уже несуществующего «Урлайта» работает ныне в газете «Солидарность», где и пишет статьи, темой которых, по его выражению, является жизнь. В один жаркий и тоскливый майский день я наобум зашел в редакцию «Солидарности», надеясь повстречать Смирнова. Около часу я проторчал в душном помещении, медленно, но верно покрываясь пылью, и, наконец, отчаявшись, решил удалиться, попросив напоследок коллегу Ильи передать ему, что его дожидались Липницкий с Жигульским.
Мой собеседник оказался не только забывчив, но и туговат на ухо. Благодаря чему Жигульский пропал в закромах его солидаризирующей памяти, а Липницкий был сокращен на буковку «н». Так что во время нашей следующей встречи Илья выразил свое недоумение по поводу так и не состоявшегося визита некоего Василия Липицкого, председателя исполкома Гражданского Союза.
Август 91-го я провел в Тифлисе, где обивал пороги информационных агентств и штабов разномастных политических организаций. Один прекрасный вечер застал меня копающимся в пресс-бюллетенях агентства «Ипринда». В числе прочих документов я обнаружил и предназначавшийся к завтрашней публикации указ президента республики Грузия Звиада Гамсахурдиа об освобождении председателя республиканского КГБ Отара Хатиашвили от занимаемой должности. Выцыганив у коллег все известные телефоны главного грузинского чекиста, я стал ему названивать, желая получить комментарии к его собственной отставке. Отловив по какому-то из имевшихся номеров Отара Георгиевича, я, к величайшему своему удивлению, понял, что мой собеседник о столь важном для него событии - ни сном, ни духом. Обескураженный Хатиашвили еще и еще раз выслушав от меня текст постановления , видимо, в полном расстройстве чувств пообещался все выяснить в кулуарах Верховного совета или же министерства. Бедолага обежал все подведомственные и неподведомственные инстанции, но и к позднему вечеру не смог получить хотя бы какую-то информацию об указах Гамсахурдиа. Разумеется, на следующий же день постановление о его отставке было опубликовано всеми городскими газетами. Перезвонив Хатиашвили, я услышал какое-то занудство: мод, «президенту виднее». Я хотел было за столь профессиональную агентурную работу попросить причитающийся оклад в министерстве Госбезопасности, но вовремя вспомнил, что говорю уже с опальным его руководителем.
О Брумеле меня попросил написать Гурьев, поэтому я снимаю с себя всякую ответственность за то, что печатное пространство будет занято таким хламом. Вся информация об этом сумасшедшем, которой я могу поделиться с Вами, умещается на трех строках.
Во-первых, он на всех политических мероприятиях и светских раутах щеголял в лыжных ботинках. Во-вторых, крайняя мнительность заставляла, да и, полагаю, по-прежнему заставляет его посреди телефонного разговора орать, что беседа прослушивается КГБ; что он не может оставить свой контактный телефон, опасаясь преследований со стороны означенной организации, и немедля, сейчас же! должен, ради спасения, отправляться ночевать в одну из трамвайных будок.
Журналисты, пишущие на политические темы, избегают знакомства с ним, - это единственный способ уберечь своих родных от назойливых звонков с требованием записать для рассылки по всем мировым агентствам его новые постановления. Некогда он - наряду со сбродом всевозможных подонков - участвовал в т.н. центристском блоке. Рассказывая о деятельности оного, Алексей Первый заключает: «И вот, мы с Убожко... Вы записали слово «Убожко»? Вычеркните, вычеркните! Я не хочу, чтобы мое имя стояло рядом с такой дурацкой фамилией!»
Писатель Вронский, объясняя мне, как выглядят печати дворянских домов на разрозненных экземплярах Брокгауза и Эфрона, предложил следующее сравнение: «Простенькая корона, вроде лилии. Она еще на развернутую жопу похожа». Одновременно с ним обронила реплику и его жена: «Корона напоминает сердечко». Услышав слова мужа, она заметила: «Вот видишь, как у нас рознятся взгляды».
- Во-во! - поддакнул, довольно усмехнувшись, Вронский.
- У тебя сердечная недостаточность, а у меня - геморрой.